Вся эта неделя в Москве прошла под знаком народных волнений: в западном Бирюлево был убит молодой человек Егор Щербаков, его убийцей назвали человека «кавказской наружности». Через несколько дней по этому делу был арестован подозреваемый — азербайджанец Орхан Зейналов, но еще до этого ареста в Бирюлево вспыхнул мятеж: люди вышли на улицы, требуя очистить район от мигрантов. Начались волнения, столкновения с ОМОНом, был разгромлен торговый центр «Бирюза», а затем овощебаза «Покровская». За погромами последовала команда правительства проверить всех «приезжих». Даже не желая разводить занимательную конспирологию и утверждать, что хвост виляет собакой, трудно не отметить, что история эта произошла ровно в тот момент, когда национализм стал идеологической площадкой для самых разных политиков: от кремлевских до оппозиционных.

Евгений Варшавер, социолог, директор центра исследований миграции и этничности РАНХиГС, занимавшийся исследованием района Бирюлево прицельно, рассказал о том, как работает погром в современном мире, как можно было бы его избежать, при чем тут мигранты и о чем нам говорит закрытие овощебазы.

Анна Немзер: Вы, как социолог, как исследователь, видите, как устроен погром? Каковы его истоки и закономерности?

Евгений Варшавер: Я бы тут начал с разделения трех стадий этой историй. Эти стадии — убийство, народный сход и потом уже погром. Их надо развести, чтобы проанализировать. 
Вообще единичное событие социология не очень объясняет. И когда я начинаю говорить, почему могло произойти это убийство, я отдаю себе отчет в том, что это не наука, а досужие рассуждения. Наука начинается в тот момент, когда мы начинаем объяснять общий социальный феномен, локализованный в некотором пространстве. В точке Бирюлево, скажем. Сход — это штука простая. Однократный сход — это показатель не того, что люди самоорганизовались, а показатель того, что они раньше не самоорганизовывались. И в этом главная проблема. И рассматривать проблему Бирюлево надо в свете того, что называется «социальный капитал»: это связи между людьми, какая-то совместная деятельность, клубы по интересам, дружеские связи. Всего этого там даже отдаленно не было. Это с одной стороны. А с другой — не было и нет серьезной, реальной политической власти на муниципальном уровне. А если бы был реально работающий орган, в котором находиться престижно, картина бы сразу изменилась. Вот, допустим, туда входит бизнесмен, начинает башлять — район становится лучше.

Наша главная исследовательская заповедь состоит в том, что интеграция — это двусторонний процесс; и вопрос тут, есть ли куда интегрироваться. В Бирюлево --- некуда было интегрироваться. Не было никаких связей ни на каком уровне.

Я придумал такой проект: разговариваешь с мигрантами, которые поселились в некотором районе (именно поселились, а не работают — это разные истории) — и они делают приветствие-видеообращение к своим соседям. Оно записывается на компакт-диски и рассовывается по почтовым ящикам. В конечном счете это необязательно делать только с приезжими, это вообще хорошо бы по районам делать, потому что никто никого не знает. Когда люди не общаются, у них появляется стереотип: страх другой стороны. И очень определенной стороны: не общается никто ни с кем, но есть какая-то основная линия разлома — иммигрантская. Это то, что называется граница, — за этой границей страх и стереотипы. События, которые подтверждают эти стереотипы, фиксируются, события, которые их не подтверждают, откидываются. Складывается определенный неприятный образ, а дальше эти все образы и опасения помножаются на действительно очень тяжелую жизнь. Извинять жителей Бирюлево я не готов, у всех жизнь тяжелая. Но тут факт — стереотип, помноженный на тяжелую жизнь, дает напряжение. И когда что-то случается, люди вроде как не выдерживают и выходят и начинают говорить: «Доколе?!» Вышли, сказали «доколе» — и вроде уже готовы разойтись. Но тут снаружи приезжают мобилизованные по соцсетям фанаты, гастролеры, которые начинают в ситуацию вмешиваться. Все журналисты, бывшие там в эту неделю, говорят, что главными действующими лицами были гастролеры. А местные вышли на улицу и шумели, но когда дошло до поиска убийцы, вот тут местные уже совершенно не хотели пускать гастролеров в свой район. Но тут происходит подпитка извне. Ну и дальше одной спички достаточно...

АН: То есть у вас, когда вы раньше бывали в Бирюлево, было ощущение, что чуть-чуть — и рванет?

ЕВ: Да, на меня это все очень тяжелое впечатление произвело, когда я там был. Там было напряженно.

АН: Погромы — в том или ином смысле этого слова — происходят у нас не в первый раз. Но сейчас есть ощущение, что эта история всем страшно выгодна, националистическую фишку разыгрывают все со всех сторон. Как вы это оцениваете — для вас это история без двойного дна?

ЕВ: Я, может, конспирологией сейчас занимаюсь — но мне не нравится, что слишком быстро они эту базу закрыли. Мы в социологии любим метод, который называется дискурс-анализ: когда ты фиксируешь чьи-то разговоры, фиксируешь пространство смысла, выделяешь элементы и смотришь на связки. И эти связки потрясают. Примерно так: дагестанец кого-то убил — надо немедленно вводить визовый режим со странами Средней Азии. И вот здесь похожий механизм: убийство Егора Щербакова на тот момент еще не раскрыли, про убийцу еще ничего не было известно — кто он, какой национальности, — а овощебазу уже закрывают. Хотя вообще-то сама эта овощебаза — мизерный процент общего недовольства. А глобально их недовольство связано с очень тяжелой жизнью в этом районе. Но ее тем не менее сразу же закрывают. Это конспирология, конечно. Но настораживает.

Здесь надо разбираться с механизмами дискурса. В какой момент в каких разговорах фигурировала эта овощебаза, что с ней было связано. Вот у Пелевина есть идея дискурс-манагера — это те, кто задают дискурс, они кукловоды. А еще у него была идея сомелье — то есть те, которые его транслируют. И вот у меня есть ощущение, что здесь какое-то странное смещение произошло. Я не знаю, как и когда эта овощебаза начала фигурировать, кто ее упомянул и в каком контексте, — но ее явно сильно нагрузили дополнительными коннотациями. И вот ее закрывают мгновенно — и очень показательно, еще до того, как вообще виновники были выявлены и этническая проблема проговорена. Дискурс-анализ позволяет это фиксировать.

АН: Погром вызывает понятные исторические ассоциации. Почему погром так работает, почему в центре оказывается этническая проблема?

ЕВ: Дело в том, что, как я уже говорил, я вижу здесь не этническую проблему в первую очередь. Есть ощущение, что, когда недовольство некуда канализировать, происходит взрыв. В среднестатистической ситуации недовольство канализируется в политической системе: если мне что-то не нравится, я придумываю ходы, как это изменить. И нормально работающее общество — это когда эти ходы работают. И вот здесь важно то, о чем я говорил в начале нашей беседы: самоуправление на местном уровне. Если с ним все в порядке, два эффекта сразу достигаются. Какие-то проблемы могут быть решены на консолидированном уровне — недовольство не будет кипеть само по себе, не имея выхода. А во-вторых (это уже про мигрантов), этот орган будет представлять по факту регистрации и мигрантов тоже. Это дает мигрантам важное ощущение — идентификацию с этим районом. А кроме того, у этого органа есть авторитет. А авторитет — это адрес для жалоб. И тогда уже авторитеты приходят к своим подопечным и говорят: «Ребят, задолбали так делать». Это институт давления.

АН: Это все прекрасно звучит, но слово «авторитет» тоже сильно социально окрашено — и это опять получается не правовое решение, а по понятиям.

ЕВ: Ну вся жизнь у нас по понятиям. Смотрите — вы зря разделяете. Я про право вообще не говорил, я говорил про институты. И это важнее всего. Какие у этого органа будут формальные права и обязанности в рамках существующей политической системы, не так уж и важно. Я выстраиваю альтерантивную государству систему — но в нашем государствоцентричной системе это как раз и неплохо. Нынешнее муниципальное собрание — это пародия и бессмыслица по ряду причин: потому что люди не живут по прописке, потому что у этого органа нет полномочий, денег нет. И цивилизовать этот орган, придать ему смысл — это единственный способ решить проблему.

АН: Как исследователь, вы можете как-то влиять на ситуацию? Вы в фейсбуке писали не без горечи, что зимой был зарублен ваш проект, как раз связанный с Бирюлево. И что может быть, все бы сложилось иначе, если бы вам дали провести ваш эксперимент.

ЕВ: У исследователя есть иссследовательские рычаги, а у активиста — активистские. А мы планировали работать совместно. История была такая: некоторые социологи московского правительства мне говорили: ты обалдел предлагать исследование одного района? Как мы будем это продавать Собянину? Он скажет: вы там взятку получили? Смотреть на Москву, объясняли мне мои умудренные опытом коллеги, надо сверху — тогда мы это продадим. В тот момент это не получилось, мы уже придумали этот проект. А идея моя была в том, что мы берем конкретный район Бирюлево, замеряем там уровень интеграции, а потом все лето проводим там интеграционные практики. Самые разные: танцы, кулинарные мероприятия, шахматные клубы, комьюнити-менеджмент, знакомства по клубам — их миллиард, о них написано много книг, человечество реально заморочилось этой проблемой. И вот сейчас — 17 октября — по срокам, которые мы тогда прописали, мы были бы заняты сбором бирюлевских данных по второму этапу, то есть уже после этих практик. Вместо этого мы имеем в западном Бирюлево то, что имеем.